Улица отчаяния - Страница 96

Я протянул Макканну ключи, он все еще глядел на меня с подозрением.

— Макканн, — сказал я, — сделай это для меня. Пожалуйста. Я знаю, я-то этого не заслуживаю, я врал тебе и теперь очень об этом жалею… но я очень тебя прошу, возьми ключи. Для меня это важно.

Макканн отставил кружку, взглянул на ключи, взглянул на меня. Затем он взял ключи и опасно прищурился.

— Но только если, приятель, все это шутка, я сломаю тебе твою долбаную шею.

Я рассмеялся, но тут же вспомнил Глена Уэбба, подумал о своей всегдашней идиотской доверчивости, и по моей спине пробежал легкий тревожный холодок.

— Если все это шутка, — сказал я Макканну, представляя себе пустынное побережье за Арисейгом, — я вряд ли уже попадусь тебе в руки.

Короче говоря, я посидел со своим другом Макканном в «Грифоне», и после нескольких порций все стало почти так же, как раньше, мы разговаривали и смеялись, и я рассказывал ему о своей прошлой жизни, и вряд ли он поверил, сколько у меня было денег, и тому, куда они пойдут, — тоже (хотя он и одобрил это в теории), и я успокоил его, что уж всяко не стану нищим, хотя и все мои будущие отчисления за старый материал тоже отписаны и мне не достанутся. Некоему джентльмену по имени Ричард Тамбер предстоит на днях очень приятный сюрприз: я позвоню ему и скажу, что согласен записать новую пластинку, но так как я снова начинаю все с нуля, мне необходим аванс.

Затем мы решили, что на сегодня нам хватит, и Макканн пошел к себе домой, а я вернулся в собор Св.Джута и попытался заснуть, но не смог, и тогда я поднялся на башню нести ночную стражу, и я смотрел на город и на свою жизнь, вспоминая, и сожалея, и переживая наново, иногда даже с улыбкой, и я понял, что в моей жизни было кошмарное количество вещей, до которых у меня так и не дошли руки, и самоубийство — не более чем одна из этих вещей, и я понимал, что делаю глупость, но бывают случаи, когда глупость — это самое разумное.

Строго говоря, я делал сразу две глупости, то есть ровно на одну больше, чем допускается правилами, чем может сойти с рук, но тут уж мне некуда было деться, потому что и раздача всего моего имущества, и мой бессмысленный, наивный, детский в своей романтичности и, скорее всего, обреченный поход на поиски первой любви были для меня необходимы, ничто иное, кроме этих двух поступков, не могло вытолкнуть меня из наезженной колеи, свести со спиральной, скручивающейся внутрь дорожки, по которой я двигался все эти последние годы. А потому я сжег все мосты, отрезал, ни разу не отмерив, не зная броду, сунулся в воду и заранее предвкушал, как горько мне придется за это каяться. «Да что же я это делаю?» — спрашивал я себя.

Улица отчаяния. Я работал над этой песней всю ночь, над куплетами и припевом, без гитары или клавишных, а просто в голове. Для памяти я записал слова на обороте Гленовой визитки мелкими, как бисер, буквами.

И это не была Эспедер-стрит, и не Фергюсли-парк, и вообще не что-нибудь такое, что можно показать на карте, это было место совсем иного рода, сплав многих и многих мест, времен и ощущений, место, знакомое одному лишь мне. К тому времени, как подошла пора уходить и я засобирался, песня была уже готова.

Я налил голубю блюдечко молока, накрошил туда хлеба и печенья, а затем спустился в крипту и собрал в одну кучу мастер-копии всех песен и мелодий, над которыми я работал последние год-полтора. Вообще-то, нужно было сказать Макканну, что студия может еще мне потребоваться, но я забыл. Ладно, в крайнем случае арендую ее у нового хозяина, как-нибудь разберемся.

Я подровнял себе бороду и подстригся, а затем подумал минуту, нашел старую холщовую сумку и покидал туда кой-какие сменные одежки. Закутал в одну из рубашек бутылку «Столичной», это будет НЗ. Зонтик-сиденье тоже пригодится, но его я понесу прямо в руках.

Обойдя напоследок покидаемое логово (не знаю уж, чего было больше в этом прощании — радости или печали, страха или надежды), я вышел на Холланд-стрит, запер за собою дверь и опустил ключ в щель для писем. Времени до отхода поезда оставалось не так-то и много; чуть поеживаясь от предрассветного холода, я поспешил на Куин-стрит.

Поезд отошел точно по расписанию, миновал короткий туннель (пыхтение дизельного локомотива сразу стало гулким, отчетливым) и направился на север. Мы пробирались через темный еще город, мимо новых жилых кварталов, старых заводов и грязных каналов, плавно сворачивая налево, к правому берегу Клайда. Затем за окном замелькали пригороды, а когда и они остались позади, я увидел огни Эрскин-бриджа, было почти невозможно поверить, что с того времени, как я стоял тут под дождем и пытался поймать попутку, прошли каких-то два дня. За рекой по прибрежному шоссе медленно ползли светлячки автомобильных фар.

Вагоны были старые, насквозь пропитанные уютным и немного печальным запахом парового отопления.

Между Дамбартоном и Хеленсборо я оглянулся и увидел над Глазго первые проблески рассвета; на дальнем берегу Клайда тускло поблескивали огни Гринока.

Поезд свернул на север и начал углубляться в горы. На черной воде залива Лох-Лонг мерцали огоньки бакенов. Небо уже заметно посветлело, превратилось из серого в тускло-голубоватое. После остановки «Аррохар и Тарбет» поезд миновал гостиницу, где я останавливался сутки назад, и вырвался к берегу озера Лох-Ломонд; я запоздало сообразил, что именно он и разбудил меня тогда своим грохотом.

За синим, безмятежно спокойным озером вставали горы.

За неимением других занятий я спел «Девушку на поезде» , а затем начал насвистывать «Чатануга Чу-Чу» и «Сентиментальное путешествие», тщетно пытаясь припомнить их слова.