Улица отчаяния - Страница 86

— У-гу, — согласилась Кристина и почесала меня по густо поросшему шерстью хребту; я продолжал осматривать открытые всем ветрам просторы Арднамерхана.

— Римейк распятия, — придумал я и прищурился, когда в поле зрения бинокля попало пылающее серебро моря. — Но только с негром в главной роли.

— Слишком картинно, да к тому же… Черного мужика прибивают гвоздями к кресту, это ж может им и понравиться.

— Хмм. Да, в общем-то да.

На юго-западе в яростном блеске моря дрожали и переливались далекие силуэты дюн, волнующаяся под ветром трава; какая-то смутная тень показалась мне похожей на оленя, но пока я наводил бинокль на фокус, она исчезла.

Я вспомнил, как неделю назад мы с Кристиной сидели на пустынном берегу Айоны, глядя на закат, на атлантические валы, разбивающиеся о скалы длинными полосами пены и брызг. Наше внимание привлекло какое-то пятнышко в воде, и не успели мы решить, действительно ли это тюлень, как вдруг увидели все его крепкое узкое тело, вертикально повисшее на фоне зеленой, круто вздыбившейся волны.

— Вот оно, — сказал я, опуская бинокль.

— Что?

— Твое имя.

— Кристина? Кристина Брайс?

— Часть его. Часть от «Кристина». Кристина недоуменно вскинула брови.

— Откинь «и», «эн», «а», — объяснил я. — Что останется? «Крист» .

— У тебя часто бывают такие идеи?

— Вот это мы и обыграем, мы приколотим к кресту тебя ! Прямо на сцене!

— Благодарствую, — поклонилась Кристина.

— Вот как это будет, — не унимался я. — Мы положим тебя на огромную гитару, на ее гриф, там будет вроде как крестовина… нет, это будут две обычные гитары, образующие перекладину креста. Да, точно! Ты ложишься на нее в темноте, а потом тебя поднимают вертикально, и вспыхивает свет, и ты словно висишь на кресте, распятая, а потом ты спрыгиваешь вниз, берешь одну из этих, из перекладины, гитар и начинаешь первую песню.

Кристина скептически фыркнула, легла на спину, заложила руки за голову и некоторое время изучала высокий, темно-серый потолок.

— Да, — согласилась она в конце концов, — отдельные люди могут и возмутиться. И все же это слишком умственно.

— Ну уж не знаю. Зрительные образы запоминаются. Эта штука должна сработать. Я бы и вправду предложил ее использовать, только ведь нас линчуют.

Я лег рядом с Кристиной и обнял ее гибкое, медового цвета, тело.

— Меня-то уж, — Кристина выгнулась мне навстречу, — тогда точно линчуют.

— Оно конечно, — рассмеялся я, — только не сейчас же, верно? Лучше когда-нибудь потом.

— Нет, сейчас. — Кристина обняла меня за шею; ее волосы разметались по подушке, как золото по снегу, и я невольно вспомнил: «Suzanne takes you down…» — а потом поцеловал ее и больше ни о чем не думал.

Четырьмя годами позднее она связалась со мной и спросила, не против ли я, чтобы она использовала эту идею, она как раз формировала собственную группу LaRif и параллельно обдумывала будущее сценическое шоу. Я сказал ей, да за ради бога. Нужно было предупредить ее, сказать, чтобы она поосторожнее, чтобы подумала хорошенько, что идея, в общем-то, глупая, это я тогда в шутку, но я ничего такого не сделал. Я раздувался от гордости, я думал, как же это здорово оказывать такое влияние, что даже самые бросовые твои идеи приносят в конце концов богатые плоды. И еще ликовал, представляя себе, в какую ярость приведет эта хохма людей, глубоко мною презираемых.

После смерти Дейви прошло уже целых два года; большую часть этого времени я практически бездельничал, а полгода назад снова начал работать над своим первым и единственным сольным альбомом. Мне и в голову не пришло, что задуманное Кристиной шоу может представлять для нее вполне реальную опасность. Должно было прийти, но не пришло, скорее всего — потому, что смерть Дейви была еще слишком свежа в моей памяти и я просто не хотел думать о чем-либо подобном. Одним словом, я не предостерег Кристину, а скорее, наоборот, подтолкнул.

Реакцию нетрудно себе представить. Мгновенная, колоссальная известность, а заодно — яростное, с пеной на губах, поношение со стороны «морального большинства» и зажравшихся телевизионных проповедников; некоторые южные штаты вообще запрещали Кристине выступать, другие разрешали при обязательном условии, что эта фишка с гитарным распятием будет выкинута из программы. Не говоря уж, конечно, об угрозах.

Ну и кто же тут виновник?

Да чего там, к хренам, разбираться, если я уже точно решил, что покончу с собой.

Господи, ну а как бы еще могло быть? Я был обременен, связан этим огромным, несуразным телом и лицом, с каким только в цирке и выступать, я родился бедным, нескладным и то ли слишком совестливым, то ли слишком слабым, чтобы стать бизнесменом или удачливым жуликом, а потому было бы вполне простительно, если бы я сдался и принял заранее уготованную мне роль местного пугала: кушай кашу, а то я отдам тебя этому дяде; я мог бы прилежно вкалывать на добропорядочной работе без всякой надежды достигнуть чего бы то ни было, но зато всегда был бы надежной опорой для моих друзей, которые называли бы меня «Длинный»; я привык бы не обижаться, когда меня спрашивают, какая там наверху погода или от какого собора ты отвалился, и, может быть, я нашел бы девушку, которая полюбила бы меня и которую смог бы полюбить я, или не смог бы, и стал бы отцом множества маленьких, уродливых детей; все это я мог бы — но не стал.

Я попытался сделать что-нибудь более яркое, более заметное, и довольно долго мне казалось, что у меня все отлично получается. Упорная работа и милость судьбы помогли мне превратиться из уродливого ничто в некрасивого рок-идола, я заработал много денег, я посмотрел на мир; то, что я делал, нравилось людям, забавляло их, иногда — шокировало. Я мог создавать хорошие вещи, я мог стать чем-то значительным, победить унылую неизбежность предначертанной мне судьбы. Пусть даже я не мог стать красивым — я мог порождать красоту.