Улица отчаяния - Страница 67

Ощущение, что я… нет, еще не старый, но события несутся со все нарастающей скоростью, скорее всего, я просто перестал чувствовать себя молодым.

Той весной Дейви и Кристина отправились по окончании нашего европейского турне на Наксос , через неделю к ним присоединились и мы с Инес. Вилла, принадлежавшая организатору этого самого турне, стояла на одном из безлюднейших участков побережья, в ней имелись и джакузи, и все прочие роскошества, и, самое главное, не было телефона.

В комплект роскошеств входила и быстроходная яхта, но дипломированный пилот этим не удовлетворился, он давно уже говорил, что для хорошей экскурсии по греческим островам нужно располагать либо яхтой и парой лет свободного времени, либо удобной базой где-нибудь на Кикладах и гидропланом.

И вот теперь мечта Дейви сбылась. Он арендовал шестиместный гидроплан и через день катал нас на какой-нибудь новый остров. Я-то считал, что можно бы и помедленнее, что мы приехали туда специально, чтобы отдохнуть от жестких графиков и суматохи, а ночевать каждый день на новом месте, этого нам и на гастролях хватало, но Дейви придерживался иного мнения.

Мы посетили Крит, Родос, Тасос и даже Лефкас, расположенный в двух часах лета от Наксоса по другую сторону материковой Греции. Как мне кажется, Дейви повез нас туда, исключительно чтобы пролететь над Коринфским каналом (и под, конечно же, мостами: «Идиот сумасшедший! Так вот зачем ты закрасил сегодня регистрационный номер!» — «Не боись, краска эмульсионная, смоется мигом»).

Но были там события и поинтереснее. Как-то раз я начал пить с самого утра, быстро напился и уснул, а когда проснулся, рядом никого не было. На кухонном столе лежала записка: «Улетели в Пирей за парным (коровьим) молоком. Вернемся к ужину». Подписи не было, да и не требовалось — я сразу узнал почерк Инес.

Я поморщился на слово «коровьим» (молоко бывает козье и т.д., а коровье — по умолчанию), выкинул записку и достал из холодильника ломоть дыни. Затем я прошелся по гостиной, безнаказанно капая соком и раскидывая черные, скользкие семечки. Инес бы такого безобразия не допустила, сразу бы разоралась. Я сидел на веранде, закинув ноги на перила, и лениво смотрел на маленькую масличную рощу, на маленькую бухту, за которой открывался ослепительно синий, укутанный легкой дымкой морской простор. По неверной, мерцающей глади ползли крошечные белые пятнышки — паромы. Паромом до Пи-рея часов шесть, но самолет может смотаться туда-обратно за два.

Одиночество меня ничуть не угнетало, скорее наоборот, для разнообразия. Я прогулялся в верхнюю, на холме, деревню, посидел с кружкой пива под старым, причудливо скрюченным деревом, уставя зеркальные очки в море, частично скрытое нагромождением аккуратных, ослепительно белых домиков. Если долго смотреть в этом направлении, начинало казаться, что в мире нет иных красок, кроме синей и белой: предвечная синева тверди небесной и хлябей морских, древняя белизна известкой беленного камня. Из нижней деревни по крутой каменистой тропинке трудно взбирались ослики, груженные бутылями и огромными консервными жестянками. Откуда-то сзади появилась длинная, узкая кошка, села рядом и стала глядеть на меня; я заказал ей пирожное.

Кошка деликатно ела пирожное, я пил пиво и смотрел на бредущих мимо осликов, пытаясь себе представить — что это такое жить в деревне вроде этой. В одном из этих мест, где ничто никогда не меняется, где время застыло мерцающей, безбрежной гладью, а не бросается на тебя, не подхватывает, не несет в клочьях пены и в брызгах к мертвому, бесплодному берегу.

Последний раз, как я был в Пейсли, я узнал, что один из моих прошлых соквартирников погиб в автомобильной аварии. Я зашел к другому из них, сходил с ним в паб, там-то он мне и рассказал, а случилось это за два года до того. А еще мы с мамой устроили тогда поход в Глазго по магазинам, мама устала, и я отвел ее в кафе посидеть и подкрепиться, и там случилась одна из теток Джин Уэбб. Старушка подсела к маме поболтать и упомянула среди прочего, что Джин успела уже выйти замуж и что у них с Джеральдом девочка (я не расслышал имени), совсем еще маленькая, едва научилась ходить, ну такая прелесть, вы себе не представляете.

Но по большей части кумушки обсуждали какие-то малопонятные мне проблемы; я отвлекся от их болтовни и начал думать о Джин Уэбб. И неожиданно испытал сожаление, какое-то странное чувство утраты. Замужем, мать. Мне бы хотелось с ней повидаться. Но ведь все это было так давно и… и я даже не очень понимал, что это было такое, а только ощущал, вспоминая о Джин, нечто вроде неполноты, незаконченности. Ну, словно я должен был знать ее близко, исчерпывающе, и чтобы даже после расставания, повзрослев и поумнев, мы остались бы с ней друзьями… но почему-то у нас так до этого и не дошло. И это я все испоганил и скомкал, такая уж у меня привычка. А как, интересно, Джеральд, он будет против, если я к ним нагряну? Считает ли он, что я — ее первая любовь, знает ли, что я был ее вроде как первым любовником? И почему это меня грызет ревность? Из-за ребенка?

Да нет, не стоит. Оставь эту мысль. Оставь их в покое. Главное, чтобы она была счастлива… я надеялся, что она счастлива.

Душная кофейня в Глазго дождливым октябрьским буднем вклинилась вместе с тяжелыми магазинными мешками в лазурь и сверкающую белизну Эгейского моря, наблюдаемого поздней весной с вершины холма из крошечной греческой деревушки.

И там и там ты встаешь, расплачиваешься и шагаешь домой.

Дома я принял душ, вынес на веранду шезлонг и лег, не вытираясь и не одеваясь, подсыхать на солнце, слушать, не гудит ли возвращающийся самолет. В тот момент, когда на веранде появилась Кристина, я читал «Чувство и чувствительность» и размышлял, не смешать ли что-нибудь холодное, объемное и алкогольное.