Улица отчаяния - Страница 46

Бетти не понимала, чего это я так завелся. Сказала, что я псих ненормальный: на каждой работе свои производственные опасности. Да чего там тот судья, она встречала ублюдков во сто раз хуже. Скорее всего, она тогда твердо решила не рассказывать мне о по-настоящему неприятных эпизодах из своей трудовой биографии, а то еще схватит этот псих топор и начнет гоняться за каким-нибудь паскудным клиентом.

Как бы там ни было, я рад, что Бетти сочла для себя возможным рассказать мне этот эпизод, хотя и остались другие, о которых она не хочет распространяться. Мне кажется, что у нее есть как минимум один ребенок, хотя об этом она тоже не говорит. Ладно, подождем еще пару лет.

У нас с Бетти выстроились очень простые и удобные отношения: мы пилимся, и я за это плачу. Когда-то я считал всех людей, покупающих это дело за деньги, существами довольно жалкими и силился понять, почему так поступает довольно много богатых и вполне привлекательных мужчин. А тут и понимать-то нечего. Удовлетворение физиологической потребности, не связанное с какой бы то ни было эмоциональной вовлеченностью. Полная простота и ясность. Чисто деловые отношения.

Но последнее время я начал с беспокойством задумываться, а нет ли у меня и других подсознательных мотивов. Возможно, я вижу в Бетти идеальный образ матери. Они с моей матерью совсем разные, но все же, если подумать, какое-то отдаленное сходство есть. Хуже того, есть прямая аналогия между ее мужем и моим папашей.

Потому что он тоже сидел в Барлинни. Сидел? Да он там жил, больше, чем дома.

Хотите послушать душещипательную историю? Мы — то есть мама, я и четверо-пятеро моих братцев-сестричек — отмечали мой пятый день рождения. Мама очень для меня расстаралась, купила торт и воткнула в него свечки. Я получил подарок, все мы были в бумажных колпаках, на столе — уйма бутылок лимонада, мы были готовы приступить к пиршеству, оставалось только мне задуть свечки.

Но я так и не успел этого сделать, потому что пришел в стельку пьяный папаша, и он слышал в пабе какую-то сплетню — не знаю уж, может, кто-то пошутил или просто неудачно выразился, — что мама встречается с каким-то там мужчиной. Он не открыл, а практически вышиб дверь, ворвался на кухню и рывком поднял маму со стула. Мы, дети, смотрели, ничего не понимали и дрожали от ужаса.

Одной рукой он держал ее за подбородок, а другой хлестал по щекам. Эта сцена все еще стоит у меня перед глазами, я все еще вижу, как разметались тогда ее волосы, слышу, с каким грохотом врезалась ее голова в кухонный буфет, как звенели падающие с полок чашки и блюдца. Мама упала, а он поднял ее и снова ударил, ни на секунду не переставая орать и ругаться. Мама пыталась сопротивляться, но силы были явно неравны; он бросил ее на пол и начал пинать ногами.

А мы, ну что могли мы сделать, нам и лет-то было всего ничего; мы просто сидели на своих стульях и в голос ревели. В конце концов Стивен, он на год меня старше, бросился маме на помощь, но получил кулаком в лицо, опрокинулся на кухонный стол спиной и посшибал весь лимонад. Папаша стоял над мамой, пинал ее, орал что-то и швырял в нее все, что ни попадя, — банки, чашки, тарелки. Мама лежала под раковиной, сжавшись в комок и негромко всхлипывая, и только старалась закрыть руками растрепанную, в кровь разбитую голову. Папаша пнул ее еще пару раз, затем выкинул чайник в окно, перевернул стол, отвесил каждому из нас, до кого дотянулась рука, по увесистой затрещине и удалился.

Мы столпились вокруг мамы, которая так и лежала на полу, даже положения не изменила, и заревели еще громче, почти истерично.

Такой вот счастливый день рождения.

И я так и не успел задуть свечки.

Папаша отсутствовал трое суток, а потом появился с пучком наворованных где-то цветов, весь в слезах и раскаянии. Он облапил маму и поклялся, что никогда впредь не поднимет на нее руку. Он всегда так делал.

Для меня же все это стало большим потрясением. Той осенью я пошел в школу и занимался вполне нормально, за исключением того, что не мог ни сказать «пять», ни написать эту цифру. Для меня числовой ряд имел вид: один, два, три, четыре, пробел, шесть и так далее. Я не мог использовать число пять никоим образом, это было слепое пятно, нечто, о чем я отказываюсь даже думать.

Школьному психиатру потребовалось два года времени и огромное количество терпения (а также чая и печенья), чтобы докопаться до причин. Я не мог об этом думать, и все тут. Из моей памяти начисто исчез большой отрезок времени. В кошмарных снах за мной гонялись то лев, то медведь, то тигр, меня зверски избивали и калечили, и в конце концов я умирал (просыпался). Я помнил эти сны во всех ужасающих подробностях, а тот день рождения не помнил абсолютно, словно его и не было.

К тому времени, как психиатр убедил меня откопать в голове эти воспоминания, папаша был уже надежно заперт в тюрьме Барлинни. Человека прикончил. Безо всякой особой цели, просто у парня, который чем-то там досадил ему в баре, оказался слишком уж хрупкий череп. Такая вот непруха. Собственно, папаше это было не в новинку, он стал постоянным клиентом местных каталажек задолго до моего рождения. За воровство, за драки, и всегда по пьяни. Если разобраться, он не был даже каким-нибудь там особо буйным, просто глупый, слабохарактерный мужик. Уже после нескольких рюмок папаша становился агрессивным, он знал за собой эту слабость, но всегда считал, что уж на этот-то раз все будет по-другому и он удержит себя в руках. А потому он раз за разом надирался, а надравшись, начинал задирать всех, кого ни попадя, и ввязывался в драки и попадал за решетку.