Улица отчаяния - Страница 33

— А нет ли тут чего псу пожрать? — спросил Томми. — Голодный он, наверное. Так что, найдется там чего-нибудь?

— Конечно, найдется. Он как, любит голубей? По стенкам умеет лазать?

— Чего? — вытаращился Томми. Пес встал, потянулся и потрусил в южный трансепт, в общем направлении кухни. — Если так, то ладно. Вряд ли он настолько проголодался.

Я смотрел вслед псу и печально размышлял, где же он будет мочиться. Моя церквуха постепенно превращалась в зоопарк, а ведь я никогда не любил никакой живности.

Собственно говоря, я ничего не имею против животных, но и без них не скучаю, да что там животные, у меня и растений своих отродясь не было. Не такой я, наверное, человек. Инес меня не понимала, вокруг нее всегда было полно зверья, растений и людей; не знаю, может, это потому, что она выросла на ферме. Инес обожала животных, а под конец обожала даже этих своих «броненосиков», смотришь на нее и теряешься — то ли святая, то ли извращенка. Она прекрасно ладила что с людьми, что со зверями, а уж растения, так те в ее обществе росли буквально как сумасшедшие, распускались махровым цветом. Когда мы ездили по гастролям, Инес непременно брала с собой растения — чтобы, как она выражалась, в уборной была более человечная обстановка (знал бы я, что это значит). Ее кошка сопровождала нас по всем Британским островам; на первой же точке европейского турне, в Амстердаме, она подобрала по пути из гостиницы на концерт замызганного черного котенка, три месяца таскала его по всей Европе, а потом, когда мы вернулись в Британию, пришлось полгода выдерживать его на карантине. В самом еще начале, когда мы с ней только-только сошлись, я как-то высказался, что на уровне подсознания я для нее такой себе удобный компромисс — полуживотное, получеловек. Она неподдельно удивилась: человек?

Я вдыхал дым Макканновой сигареты и думал об Инес. Не потому, что она курила, а потому, что я привязался к ней почище, чем к тому курению. И так же трудно бросал. Я все еще о ней думаю. И покурить мне тоже часто хочется, ну что там значит какая-то одна сигарета…

— Слышь, — прервал мои раздумья Томми, — а на что он похож, этот твой Уэйрд?

— А? — очнулся я. — Ну… тихий такой. Очень тихий. Высокий, волосы темные, молчаливый. А зачем ему много разговаривать? И еще он заикается сильно, а такая штука, она ведь тоже не очень к болтовне располагает. А так-то я же его почти не вижу… да и чего мне на него любоваться, платил бы только вовремя, а он так и платит… ну вот, в общем.

— А он что, малость с прибабахом?

— Ну… пожалуй, но только самую малость. — Я сделал вид, что что-то такое вспоминаю. — Ну, скажем, он берет на работу только высоких, которые выше него. Он шесть футов пять дюймов и очень стесняется своего роста. А в обществе длинных ему кажется, что у него вроде и не очень большой рост. Посмотрел бы ты на его шофера, тот еще выше меня, шесть футов восемь. Его девушка и та за шесть футов. А ты что, ну, никогда не видел его снимков?

Я не люблю, когда разговор переходит на Уэйрда, сразу начинаю дергаться. Ведь Томми всего-то и надо, что зайти в пластиночный магазин и взять этот первый альбом, где на обороте снимок нашей команды и я, на голову выше всех остальных, выпучил глаза и лыблюсь, как идиот. Можно ли узнать меня по этой картинке? Надеюсь, что нет, только ведь надежды, они не всегда сбываются. За последние пять лет ко мне ни разу не приставали на улице, ни разу не просили дать автограф, это меня несколько успокаивает, но отнюдь не может служить гарантией на будущее.

Хорошо, что изменилась мода на прически, теперь я выгляжу совсем иначе (если отвлечься от роста, телосложения, дико выпученных глаз…). Раньше у меня была буйная копна длинных, курчавых волос; в частной, так сказать, жизни я распускал их в стиле «афро», а перед выходом на сцену бриолинил, зачесывал назад и завязывал узлом на затылке. А еще я ходил в густой, широкой бороде — отчасти чтобы замаскировать прыщи (они сошли у меня только на третий год артистической карьеры), отчасти чтобы за ней прятаться.

И я всегда носил большие зеркальные очки, они стали чем-то вроде моей фирменной марки. Зеркалки хорошо скрывают лицо, кроме того, они классно смотрелись на сцене и отваживали фотографов — при съемке в лоб вспышка блица отражалась прямо в камеру. Я доводил репортеров до белого каления, наотрез отказываясь снять очки: и срывал все интервью, утрируя свое заикание. И хорошо, что срывал, — в одном из немногих случаев, когда я дал откровенное интервью, это нам ой как аукнулось.

В общем, когда я молчал в тряпочку, все от этого только выигрывали, а расплачивались за мое антиобщественное поведение Дейв и Кристина. Что у него, что у нее доставало фотогеничности на всю нашу команду; действуя порознь, они производили сильное впечатление, вместе — сногсшибательное. Так что Дейв с Кристиной принимали почти весь огонь на себя, а я отсиживался в холодке и только страдальчески вздыхал, видя свою дурацкую харю на альбомах, на афишах и в прессе.

Теперь я стригусь совсем коротко и брею подбородок наголо. Если верить рекламному бюро «Эй-ар-си», последние годы Уэйрд живет анахоретом на одном из Малых Антильских островов. Это была роскошная легенда; записывающая компания не уточняла, на каком именно острове, и по крайней мере один журналист убил два месяца на попытки отыскать меня, получить новейшую информацию касаемо отшельнической жизни таинственной личности, определившей успехи великой рок-группы семидесятых FrozenGold, «самой блестящей головы британской рок-сцены» (это они оттягивались насчет моей перманентно набриолиненной шевелюры). Для пущего тумана мы с «Эй-ар-си» запустили еще два слуха: что я совсем даже не живу ни на каком острове, и вообще не живу, потому что давно помер, и что это тоже утка, что я жив-живехонек, только прячусь от мира не на благодатном тропическом острове, а где-то на стыке Тибета и Гиндукуша, в полуразрушенном буддийском монастыре.